Дорогие друзья! В рамках Года молитвы, который Папа Франциск провозгласил как время подготовки к предстоящему Юбилейному году, мы предлагаем вам материалы, которые могут помочь заново осмыслить наше отношение к молитве. И мы начинаем этот цикл с воспоминаний владыки Иосифа Верта об опыте личной молитвы.
На самом деле, эта тема очень интересная. Но, одновременно, и очень трудная.
Интересная – потому что это ведь самое главное в нашей вере. Не активность какая-то, не дела во славу святой Католической Церкви, а именно молитва.
С другой стороны, говорить об этом довольно сложно, потому что это, вообще-то, нечто интимное. Это твои отношения с Господом Богом, и говорить об этом на публику, для широкого круга – очень непросто.
Тем не менее, я попробую, поскольку считаю очень важным поделиться о том, как я молюсь и какие получаю плоды молитвы, не только с узким кругом, не только с моим магистром во время двухлетнего новициата, но и с другими людьми. В конце концов, ведь далеко не все верующие прошли новициат в Обществе Иисуса (шутка).
***
А если говорить серьезно о моем собственном опыте (а без собственного опыта говорить о молитве невозможно), то первый такой опыт был у меня в католической и глубоко верующей семье. Первыми произнесёнными словами детей были слова молитвы.
Я немного помню, как в моём младенчестве все собирались на семейную молитву. Мы тогда жили в землянке, состоящей из нескольких раздельных помещений, где располагались две семьи – моего отца и его сестры тёти Кати. И вот в самой большой комнате все становились на колени и молились. Сам я тогда, будучи младенцем, конечно, ещё не молился, но эта картинка запомнилась навсегда. Надо сказать, что подобные картинки нередко всплывают в моей памяти.
Лучше помнится период, когда мне было уже годика три. Мы тогда молились маленькими детским молитвами: Herr—Gottje komm, mach mich fromm, dass ich bei Dir ins Himmelje komm – «Боженька, приди, сделай меня хорошим, чтобы я попал к Тебе на Небушко». Вот такая короткая молитва, у неё есть дальше ещё одна-две строчки.
Почему я запомнил её очень хорошо? Был такой случай, связанный с тем, что мама ставила нас регулярно на молитву. То есть мы не хором молились в этом возрасте, а она каждого из нас ставила на молитву, если надо – подсказывала, а ребёнок повторял. И вот, я что-то был не в настроении, капризничал. А мама стала мне подсказывать молитву «Отче наш». Я же заупрямился: «Хочу “Боженька, приди»” (Herr—Gottje komm) молиться!». Мама, наверное, подумала, что человеку уже три года, и пора его учить каким-то более серьезным молитвам. Тогда я повторил нужные слова, но сделал это с таким недовольством – дескать, “я хотел молиться, читать свою любимую молитву, а мама взяла и не разрешила, навязав какую-то другую молитву”! В общем, я тогда был в некоем неудовлетворении, потому что в деле молитвы мама не дала мне выбора. И это очень запомнилось.
В связи с этим могу вспомнить ещё историю, но уже из тех времён, когда я был молодым священником. Как-то меня позвали в дом престарелых к одному не очень старому, но серьезно больному человеку. Ему, видимо, вскоре предстояло отойти в вечность. Я выслушал его исповедь и, как полагается, назначил эпитимию: читать молитву «Отче наш». На что он мне ответил, что не знает такой молитвы. Тогда я ему предложил читать «Радуйся, Мария». Но и этой молитвы он не знал. «А какую же молитву Вы знаете?» — «Herr—Gottje komm».И я подумал про себя: вот это здо́рово, старый человек знает только эту молитву, которой его мама или бабушка научили его во младенчестве! А вслух сказал ему:«Хорошо, тогда помолитесь десять раз этой молитвой ‘Herr—Gottje komm’» …Такая вот трогательная история связана у меня с той детской молитвой.
Вообще и я, и мои братья и сёстры очень благодарны нашей маме, которая была «настоятелем» нашей домашней церкви, домашней общины. И делала она это очень хорошо, мастерски, почти как мой магистр в новициате. Причем, думаю, что даже он не смог бы лучше неё выстроить такое общение с маленькими детьми – почти младенцами, так хорошо донести до них смысл и научить их молитве, как мама смогла это сделать с нами.
В детстве по утрам мы всегда молились раздельно – каждого из нас мама «ставила на молитву». Она так и говорила: stell dich zum Gebet – «встань на молитву». Далее она подсказывала нам слова, и мы повторяли за ней молитву (обычно короткую). Почему утром по раздельности? Потому что утром все вставали по-разному: одни раньше, другие позже; очень рано уходил отец, кто-то шел в первую смену в школу и так далее. Поэтому каждый утром молился индивидуально. А вот вечером мы уже молились все вместе – около десяти часов вечера вставала на молитву вся наша семья: отец, мама, все дети. Все игры на улице надо было к этому времени прекратить и успеть вернуться домой. Могу вспомнить только один-два случая, когда кого-то не было на молитве. И это считалось происшествием, из ряда вон выходящим, причем настолько, что я помню об этом до сих пор (хотя тогда это был не я, а одна из моих сестёр).
Вечерняя семейная молитва у нас обычно продолжалась двенадцать-четырнадцать минут, не больше. Я знаю много других верующих семей, где молились, можно сказать, почти часами. Но наша мама хорошо понимала, что с детьми так молиться нельзя, и в этом тоже проявилась её мудрость.
В те непростые времена вновь начинались преследования Церкви, поэтому священник не мог служить Мессу с большим скоплением народа. Бывало, что даже Гертруда Детцель не могла собирать у себя нашу общину. Тогда по воскресеньям мы молились дома. Центральным ядром нашей воскресной домашней молитвы был Розарий или его часть, а также некоторые другие молитвы (например — Литания к Божией Матери). По времени это занимало минут тридцать-сорок.
Снова вспоминаются из детских впечатлений отдельные случаи, когда что-то происходило не так, как обычно. Помню, как однажды мы также молились Розарием. Уже заканчивалась Пятая тайна, дети смотрели на свои чётки, а также чётки соседа или мамы, уточняя, сколько бусинок ещё осталось, настраиваясь таким образом на окончание молитв и думая про себя: “всё в порядке, ещё две-три бусинки – и придёт слово amen”. Вот закончились все положенные бусинки, мы произносим: Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу. Далее должно последовать крестное знамение, amen… но вместо этого вдруг началась Шестая тайна Святого Розария. Мы все смотрим на маму – наверное, она ошиблась? Но мама прочитала Шестую тайну, потом начала Седьмую, Восьмую. В общем, в тот раз мы прочитали две части Розария. Для нас это уже было много, но когда стало ясно, что мама не ошиблась, тогда все успокоились и с усердием сосредоточились на молитве. Я до сих пор не помню причину того увеличения молитвы – или начался Великий Пост, или родителям предстояло какое-то важное дело. В итоге эта молитва двумя частями Розария заняла у нас тогда целый час воскресенья.
Ещё помню, как несколько раз мы ходили с мамой на кладбище, которое находилось в паре километров от нашего дома. Это было даже очень здорово! Ты идешь, дышишь свежим воздухом, слушаешь многоголосье разных окружающих звуков! Но один раз нам «не повезло» (и поэтому я опять это запомнил тот случай). Дорога на кладбище начиналась сразу от выхода из нашего поселка, была она не асфальтовая, а такая степная, широкая. Машин на ней почти не было. Если только случайно одна какая-то машина в течение часа проедет – и всё на этом. И по той дороге мы шли прямо на кладбище. Обычно в воскресные дни людей на дороге было немного, в отличие от будних дней, когда народ шёл пешком более кучно: на свои огороды, или по другим делам. Вдруг нам навстречу идёт какая-то мамина старая подружка (или одноклассница, сейчас точно не помню). Она очень обрадовалась: О! Мария! И начала с мамой разговор, который от радости встречи был каким-то «нескончаемым». Правда, мама несколько раз пыталась тактично закончить общение побыстрее, но тщетно. Спустя 15-20 минут маме удалось всё же распрощаться с этой неожиданной знакомой. Мама тогда очень расстроилась, что эта встреча (хотя она была искренней и радостной для встретившей нас женщины) все же помешала нашей общей семейной молитве.
Также помню момент, когда я начал молиться самостоятельно. Родители вечером были у кого-то в гостях, поэтому общей молитвы в этот день не было. И я встал на молитву один. Я тогда почувствовал такую ответственность! Это ведь я сам теперь молюсь, а не мама нас ведёт, когда можно было почти автоматически следовать за её молитвой. Мне было лет десять или одиннадцать. Мама увидела это, оценила, и с тех пор я уже сам стал совершать в том числе утреннюю молитву.
Если говорить о разнообразии молитвенного опыта, то мама в этом тоже была настоящий мастер. Она даже соблюдала особенности литургического года. В Рядовое время читались одни молитвы, в Рождественское – другие. В Великий Пост по пятницам мы молились молитвой Крестного пути.
С нами молился и отец, если он успевал вернуться к этому времени с работы. Правда, когда он уставал, или вообще задерживался на работе, то молитва проходила без его участия. А в пятницу, если получалось, то он брал на себя часть руководства общей семейной молитвой. В своё время он закончил семь классов немецкой школы, поэтому очень хорошо мог читать по-немецки. В отличие от мамы, которая закончила всего два с половиной класса, и те были в русской школе. Поэтому мама давала отцу читать молитвы Крестного пути, а мы все отвечали на положенные возгласы (так же, как сегодня это происходит в наших приходах).
Или вот ещё помню, как во время Великого Поста у нас была молитва к Пяти ранам Иисуса Христа. Мы читали её с простертыми вверх руками, и к каждой Ране надо было произнести: «Отче наш», «Радуйся, Мария», «Слава Отцу и Сыну», а потом добавить какую-то короткую специальную молитву. В итоге выходило около 10-15 минут, поэтому руки наливались тяжестью, и мы постепенно, незаметно для себя, их опускали. Тогда мама делала нам особые ласковые знаки, чтобы мы не теряли бдительности. И мы, конечно, не обижались на это, а наоборот, ревностно старались всё исправить, опять выше поднимая свои руки.
Конечно, мама не знала самого термина «рядовое литургическое время», поскольку литургических календарей тогда у нас не было. Хотя, безусловно, знала о периодах Великого Поста, Адвента, Пасхального времени.
Это всё такой молитвенный опыт моего детства.
Если же брать шире – период до армии – то у меня есть воспоминания, когда я был, например, в седьмом классе.
В седьмом классе нам вдруг неожиданно объявили, что перед окончанием учебного года будут экзамены. Хотя раньше их проводили только в конце восьмого и десятого классов. А тут вдруг такое внезапное изменение. При этом моя старшая сестра однажды «компетентно» сообщила, что если не сдашь экзамены, то останешься сидеть в том же классе на второй год. И мне это запало в память, хотя я в классе был ударником. Отличниками вообще были лишь некоторые девочки, а про нас, мальчиков, родители обычно говорили, что мы ленились учиться. Но я всё-таки был ударником, поэтому бояться мне, вроде и не надо было. Тем не менее этот страх – не Божий, а самый обыкновенный, человеческий – он как-то побудил меня к более усердной молитве. И несколько месяцев подряд, до самых экзаменов (которых было всего два) я молился, чтобы их сдать. Когда ложился спать, то прежде, чем заснуть, повторял специальные короткие молитвенные акты. По-немецки они называются Stossgebete. Особенность заключалась в том, что каждая такая молитва вознаграждалась индульгенцией. У нас были специальные молитвенные книжечки, где были перечислены эти короткие молитвы, а в скобках внизу стояло – «100 дней индульгенции» или «250 дней», или «7 лет…». Мы, дети, не совсем правильно это понимали, но размышляли примерно так: если там стояло ‘семь лет индульгенции’, значит на этот же срок сокращались твои страдания в Чистилище. Поэтому мы всегда выискивали именно те молитвы, где было ‘семь лет’ (это, кажется, был самый большой вариант индульгенций). В итоге мы набрали, наверное, огромное количество таких освобождений от Чистилища. Хотя на самом деле это означало немного другое, но мы же тогда этого не знали. Сейчас после реформы вообще осталось лишь два вида индульгенций — vollkommener Ablass и uvollkommener Ablass («полная индульгенция» и «неполная индульгенция»). Мама старалась научить нас этим коротким молитвам, потому что ими можно было молиться везде – и на улице, и в школе. И действительно, когда была какая-то контрольная работа в школе, эта короткая молитва не отвлекала, а наоборот помогала. Ты призывал в этот момент на помощь Господа Бога, и молитва даже не обязательно должна была быть с индульгенцией. Можно было просто произнести ‘O Maria, hilf’ (О, Мария, помоги!). В итоге эта короткая молитва спасала очень много контрольных работ.
Так вот, когда я засыпал, я творил такую молитву: Jesus, Maria, ich liebe Euch, rettet Seelen («Иисус, Мария, я люблю вас, спасайте души!»). Почему-то я тогда думал, что эта молитва о душах в Чистилище. Хотя до сих пор не уверен точно – она о душах в Чистилище, или о спасении душ вообще. Наверное, её можно читать и сегодня, когда наш мир становится всё менее верующим. Эта молитва ныне звучала бы очень даже здорово! А тогда я читал её каждый вечер, пока не засыпал. Причем с душами в Чистилище я тогда заключил некий Пакт: вот я молюсь сейчас о них, а они потом выйдут из Чистилища и на экзамене будут мне тоже помогать. Вся эта школьная история занимает очень важное место в моей молитвенной практике.
А потом ещё был период, когда я проходил службу в армии.
Это время, когда ты остаешься один, и мама уже не контролирует твою молитвенную жизнь. Хотя её контроль всегда был очень деликатный и мягкий (не так, как у некоторых наших знакомых, иногда с ремнём). Но в армии ты вдруг совсем свободен в этом отношении. Свобода хороша, но это налагает и определённые обязанности: ты должен уже сам всё организовывать для себя и выполнять под свою личную ответственность. Конечно, я слышал от других верующих парней рассказы о том, как они в армии под одеялом вечером перекрестятся и совершают какую-то молитву. И у меня тоже такое было. Но ещё мне, наверное, очень повезло, что я служил в Подмосковье, в ПВО. Сегодня этот род войск очень известный и даже актуальный. А в то время всё было очень тихо, никаких ракет через границу не залетало. Даже воздушные зонды и шары залетали лишь где-то на Дальнем Востоке, на Камчатке или Чукотке. Время от времени нас собирали и выстраивали на плацу, и сообщали какие-то важные новости о происходящих в мире событиях. Один раз, например, нам сообщили, что «Силами ПВО нашей страны был сбит на Чукотке шпионский воздушный шар противника». А так мы жили в военном городке, и каждое утро после физзарядки и завтрака, ещё каких-то упражнений, отправлялись пешком на дивизион. Дивизион – это место, где стояли ракеты. У нас в Подмосковье была не подвижная, а стационарная ракетная система. И на месте дивизиона тоже часа два были какие-то занятия, упражнения. А потом к обеду мы возвращались в свой военный городок. Первые месяцы мы были салагами – так назывались молодые солдаты. Поэтому нас строго муштровали, мы ходили строевым шагом. Но всё равно в это время можно было помолиться, если только не было команды: «запевай!». Путь на дивизион занимал около получаса, и это было хорошее время для молитвы. Конечно, были песнопения, пели «Катюшу» или что-то ещё. Но в перерывах между песнями я вполне мог совершить своё утреннее молитвенное правило. И со временем это вошло в такой привычный ритм, что нетрудно было сосредоточиться и вспомнить нужный текст. Как «Катюша», так и утренние молитвы органично сочетались во время этого получасового пути. Я очень благодарен моему Ангелу-Хранителю за то, что он смог вместо мамы провести меня через период армейских испытаний с этой молитвой.
А ещё лучшим временем для сотворения молитвы в армии был период, когда ты стоял на посту. Четыре раза в сутки ты выходил заступать на двухчасовое дежурство. И когда дежурил в дивизионе, то кругом находился чудный лес. Ты шел по лесным дорожкам, вдоль специальных линий стояли устройства для ракет (сами ракеты были в хранилище; только лишь один или два ракетных комплекса были установлены в полном снаряжении). Сам я ведь родом из Караганды, поэтому видел лишь степи, а настоящего леса никогда не видел – у нас были лишь лесопосадки, которые удерживали зимой снег. И вот эти два часа пути по лесу были такой красивой прогулкой! Особенно красиво было весной, когда по утрам звенела и просыпалась вся природа. Птицы мне устраивали такой удивительный концерт! Однажды я даже сам напросился в караул, чтобы снова пережить это удивительное прекрасное чувство благоговения. Но когда я вышел в четыре часа утра заступать в караул, то был сильно разочарован, потому что ничего подобного уже не было. Не знал я тогда, что так красиво птички поют лишь в определенное время – когда нужно дать начало новой жизни, когда начинаются их свадебные игры и танцы.
И тут я должен заметить, что когда мы молились в семье под руководством мамы, всё было немного автоматически. А вот армия придала мне новый, очень положительный импульс. Здесь ты должен был сам всё делать и совершать.
Кстати, насчет автоматизма. Когда я уже был молодым священником и служил в своём первом приходе в Актюбинске, то туда отовсюду приезжали венчаться молодые семьи российских немцев. Обычно они приезжали на неделю или дней десять, и за это время надо было приготовит молодые пары к венчанию. Однажды такую пару привезла их бабушка. Я начал с ними беседовать, попросил прочитать «Отче наш» (Vater unser). Молодой жених с горем пополам прочитал. «А теперь, — говорю – «Ich glaube» («Верую»)». А он через две-три строчки забуксовал. Бабушка, сидящая рядом, так распереживалась, говорит: «ну как же, мы же каждый вечер читаем эту молитву!». И тут я вспомнил свой опыт, ведь когда в армии я пытался читать такие же длинные молитвы, то это было довольно трудно. Рядом не было ни мамы, ни хора братьев-сестер, которые вместе поддерживали тебя, даже если ты что-то забыл. Ты просто плыл тогда по течению, по этой реке вместе со всеми. А в армии в течение двух часов караула я бы мог прочитать столько Розариев… но не получалось ничего полностью вспомнить. Ведь дома мы никогда не молились Розарием по-отдельности. В отличие от наших девочек, которые все были записаны в группу Живого Розария. Однажды мою старшую сестру в школе даже допрашивали из КГБ об этой группе, как будто бы она была подпольная (а подпольные организации не поддавались контролю, поэтому их надо было как-то выявлять и бороться с ними). Наши девочки хорошо знали структуру Розария, ведь они должны были молиться им самостоятельно. А мы, мальчики, и наш отец, не были в эту группу записаны. Поэтому мама говорила: «вы, мужчины, будете постоянно забывать вашу тайну!». А забывать её никак нельзя, ведь в Живом Розарии все пятнадцать человек, составляющие группу, должны молиться своей тайной каждый день. Если кто-то не помолится хотя бы один день, то индульгенция за эту молитву пропадёт для всех остальных пятнадцати. Так, во всяком случае, нам объясняла мама, настраивая на чувство ответственности и благочестия.
И вот в армии я вдруг понял, что… не умею молиться. Поэтому молился уже так, как мог.
Вот такой у меня был опыт молитвы в армии.
Фото: ТВ КАНА